Итак, Татьяна Исаева, рожденная на Колыме, внучка известного критика и политического деятеля Александра Воронского, издала переписку своих родителей с друзьями по судьбе. Бывшими заключенными.
Мы почти ничего не знаем о том, как складывалась жизнь узников после освобождения*. Если свои лучшие годы — семнадцать—двадцать лет! — ты провел на Колыме, как встроишься в мир, который хочет забыть про ад, словно его и не было? Как происходила «встреча с миром, который успел сделаться если не чужим, то иным для меня, чем был когда-то» (Варлам Шаламов).
Вот об этом ином мире пишут друг другу бывшие заключенные, отчетливо сознавая свою отторженность от многого, что стало нормой современного бытия. Что мы знаем об их страданиях? И тех трудностях, от которых ни государство, ни все мы, не сидевшие, их не спасли?
Они очень хотели поделиться тем, что «составило и составляет духовное содержание жизни после освобождения» (из письма Аркадия Добровольского Варламу Шаламову). Знали, что могут это сделать только с колымчанами, и далеко не со всеми.
Уже на свободе они поняли неслучайность отношений друг с другом.
Вместе с тем они знали: «…сильнее от вольной жизни стать нельзя. Наша гордость и наша сила — в нашем прошлом, и сознание этой силы и дает право жить» (В. Шаламов).
Первое, с чем они столкнулись, было связано с реабилитацией и всеми сопутствующими обстоятельствами (прописка, квартира, работа). Походы в прокуратуру, в различного рода комиссии, сбор подписей людей, которые могут поддержать, настороженные встречи с теми, кто был по другую сторону лагерной жизни.
Вот звонит Иван Исаев (отец Татьяны) критику и переводчику Д. Горбову:
«— Вы Галю Воронскую помните?
— Да, конечно, как же…
— Так вот, с вами говорит ее муж. Галя просила меня вас повидать, если вы считаете это возможным и удобным…»
«Возможным и удобным…» Вот оно, иное время.
Когда встреча состоится в доме Горбова, когда хозяева не будут отпускать гостя, туда, на Колыму, уйдет письмо Ивана Исаева жене о людях, с которыми можно говорить «о разных вещах».
Случится и встреча с Евгением Долматовским, который стал, по определению Исаева, большой персоной. «Меня не узнал, но когда я сказал, кто я, расспрашивал обо всем и поздравлял». И получит муж от жены строгое предписание: «Прошу тебя быть более осторожным при встречах с людьми литературного мира… Ни к кому из института от моего имени не обращайся и ни о чем не проси. Очень тебя прошу об этом».
Походы в прокуратуру… Боже ты мой! «Дело уже пересматривали, одиннадцатый пункт сняли», — писал Исаев. А сколько пунктов еще осталось?..
Он напишет жене о людях, которых встретит в приемных прокуратуры. Масса людей — так, он скажет: «…у кого уже не осталось надежд, выходят с заплаканными глазами, проходят среди притихших посетителей и несут куда-то свое одиночное горе, только им тяжелое, только им горькое». Какой упрек всем нам… Избежать бы его и сейчас.
Вот уже три дня подряд Исаев ходит в ЦК партии к члену Комиссии партийного контроля, а того все нет.
…В письмах многих то и дело возникает разговор о главном культурном событии — выставке Дрезденской галереи. А дела еще не пересмотрены. Иван Исаев не знает, как попасть в музей. Длиннющая очередь. Вот она, жизнь! Он всматривается в лица тех, кто часами стоит в очереди: студенты, ученые, военные и «старики, доживающие свой век». Письмо 1955 года, когда хочется верить, что все будет хорошо.
***
В книге 13 писем Варлама Шаламова Галине Воронской. Это личный архив ее дочери Татьяны Исаевой. В этих письмах колымский сиделец предстает внимательным читателем критика Александра Воронского. Как пишет Шаламов, ему пришлось предпринять энергичные демарши в журнале «Москва», чтобы опубликовать заметку о «Красной нови», редактором которой был Воронский.
Редакция допустила просчет — не упомянула книгу Воронского «Желябов». И мы получили блистательное эссе не только о книгах народовольческой темы, но и размышления самого Шаламова о «Народной воле», ее людях.
Поразительный сплав литературоведческого и политического анализа (вплоть до «Нетерпения» Юрия Трифонова).
…Неоднократно благодарит Галину Воронскую за помощь и поддержку. Шаламову не хватило несколько месяцев, чтобы получился стаж для пенсии. Именно Галина Воронская дала свидетельские показания о работе узника.
…Никогда не забывал передавать приветы дочерям Воронской — Валентине и Татьяне. Теплый, доверчивый, благодарный, готовый прийти на помощь — таков в этих письмах Шаламов, грозный судья репрессивной системы.
Они были полны надежд начать новую жизнь, как Александр Дегтярев, которого многие в письмах называют Сашкой. Ивану Исаеву он пишет «с широких просторов алтайских полей». С квартирой, как у многих колымчан, ничего не вышло, и Дегтярев принял предложение выехать на Алтай. Поехал в деревню, «повариться в производственном соку». Купил новейший приемник, чтобы не отставать от жизни. Решил сблизить науку с производством. Но через год понял, «как мы отстали за двадцать потерянных, вернее, украденных лет!».
Да и здесь, на Алтае, не оказалось собственного угла. Все колымчане боятся лишиться работы. Единственного способа мобилизации сил.
А как они начинали!
После Тимирязевки Дегтярев попал в институт, который возглавлял Николай Вавилов. Пять с половиной лет работы под руководством гения. Он сотни раз беседовал с Вавиловым. Работали вместе в редколлегии журнала «Известия ГИОА».
В 1929 году на съезде генетиков и селекционеров впервые слушал «антипода Вавилова — сатрапа Лысенко». Через пять лет, положительно отозвавшись о Г. Менделе, заслужил реплику: «Это похвала глупости».
В письме Дегтярев рассказывает о Дрезденской выставке, которую посетил в приподнятом настроении. Его впервые вызвали из Магадана в Москву для пересмотра дела.
Они, северяне, ревностно следили за литературой о «тех временах». «Пишут пока о том, что было по «сю сторону», а что было там, очевидно, оставляют нам. <…> Всем нам пора об этом подумать и начать писать. Пусть это не будет напечатано, но для потомков и для старушки-истории это сделать следует» (А. Дегтярев).
По числу и качеству упоминаемых книг, сдается мне, что это было последнее поколение с такой неистребимой жаждой книги. В течение многих лет колымчане не видели ни одной книги, даже местной газеты. Им не полагалось иметь карандаш.
И вот они живы. И могут подписаться на «Новый мир» (любимое издание), «Литературку», «Юность», «За рубежом», «Неву», «Искусство кино» и так далее.
«Прочла с огромным удовольствием книгу Н. Эйдельмана «Апостол Сергей» о Муравьеве-Апостоле. Несколько раз прерывала чтение…» (Мария Мино).
Первый арест в 1927 году. Второй — в 1930 году за резкое выступление против раскулачивания. Получала крохотную пенсию. На призыв восстановиться в партии ответила: «Нет, я была не в вашей партии, я была совсем в другой». Муж арестован в 1938 году. Расстрелян в 1939-м. Мария о расстреле не знала. Когда узнала, открылись старые раны. Главное желание — «не было бы войны и книг побольше бы было».
Достоевский, А.К. Толстой, Пушкин, Салтыков-Щедрин, Бунин, Ремезов, Короленко, Маркес, Булгаков, Солженицын, Цвейг, Бакланов, Гранин, Владимов, Конецкий, Гинзбург, Шукшин, Абрамов, Гумилев, Ахматова, Жигулин, Некрич, В. Некрасов, Твардовский — неполный перечень имен, чьи произведения упоминаются в письмах.
«Классику читаю всегда, когда на душе тяжело, и буду читать ее до смерти. <…> Где ты достал Мережковского?» (А. Яроцкий — И. Исаеву).
Они огорчались, когда сменился состав редколлегии «Юности». Особая печаль была связана с уходом Твардовского из «Нового мира»: «Прекращаю подписку на «Новый мир» — читаем в одном из писем.
Шли годы, а пережитое на Колыме не забывалось.
Они не могли забыть высадки в Ногаеве и многодневный поход до Оротукана. «Я и сейчас ярко представляю наше состояние в этом походе. Тебе, помню, несколько раз напоминали и друзья, и конвоиры: «Эй, старик, не отставай!» Хотя этому «старику» тогда было около 30 лет, а мне тогда было 45, но выглядел я старше 80» (Я. Ямпольский — И. Исаеву).
Так вот, он (Ямпольский) выдержал с трудом то, что назвал «истинной каторгой», но в 1941 году попал в спецлагерь: «О режиме можно судить по следующему: с 41-го года проходила Отечественная война, и в лагере никто из заключенных не знал о войне». В том лагере было 8000 узников. Они работали по 14—16 часов.
«Если кто оступится из строя шага на два, расстреливают. А если обессиленный упадет, то его без разговора пристреливают».
Лагерь назывался Тайно-Утесный. «Это означало: сохранить в тайне от истории то, что здесь творилось». (Мне вот интересно, в новом учебнике истории появится Тайно-Утесный?)
А в километре от лагеря стоял спецбарак. Смертный барак, как его называли.
В них доживали доходяги. Их никто не охранял. Нужды не было в этом. Побывал в этом бараке и Ямпольский. Выжил за счет психотерапии.
Психолог из Саратова и психиатр из Ленинграда внушали: «Вопреки всему, вопреки политике культа личности мы все же должны жить и будем жить».
Было жесткое правило: не поддаваться унынию, не хныкать, не жаловаться на судьбу. Наш герой иногда нарушал это правило, когда уходил в глухую тайгу. Садился на спиленное дерево, предавался воспоминаниям о прошлой жизни и — рыдал. Именно так: рыдал.
Знал: в этой лагерной жизни был обречен.
Отнять у него не могли его думы, как он говорил.
Вот Феня Шагоева читает «Ветку сакуры» Овчинникова. Ей интересно все. Но всплывают другие картины: пленные японцы на строительстве в Магадане. «Сначала было плохо. Они умирали с нашей баланды, а когда их перевели на рис, они так хорошо работали. Ходили строем, пели революционные песни по-русски…»
Иногда прошлая лагерная жизнь возвращалась — например, в лице «гражданина-начальника».
…Восстановленных в партии рижских узников прикрепили к столовой старых большевиков. Там-то нос к носу бывшие заключенные столкнулись с начальницей лагеря Циммерман.«Одна из женщин встала по стойке «Смирно!» и гаркнула на всю столовую: «Здравия желаю, гражданин начальник!» (Бая Скутельская).
Колымчане заявили, что Циммерман им портит аппетит. «Гражданин-начальник» вынуждена была посещать столовую в другое время. Когда стало известно, что начальницу лагеря собираются представить к награде, началась кампания протеста.
Сверху пришло сообщение: ни к какому виду правительственных наград Циммерман не представлена.
…В Челябинске проходит областное совещание рационализаторов и изобретателей.
Присутствует Митраков, бывший начальник Дальстроя. Теперь он — зампред Комитета по делам рационализации при Совете министров СССР. Узнав, что среди собравшихся есть бывший работник Дальстроя (так скажем!), Митраков дважды пожал руку Александру Лисину и заявил, что «кадры в Дальстрое замечательные, умеющие жить в любых условиях и преодолевать любые трудности».
Готовый тезис в учебник истории о ГУЛАГе как производственной базе социализма.
Не боялась Русь садившая встречи с Русью сидевшей. Козыри и на этот раз были у нее.
Окончание: http://www.novayagazeta.ru/gulag/59342.html
